за «главенство закона». Того самого закона, который позволяет мужу меня бить и позволит ему отнять у меня дочь? Ясси была растеряна, а Митра сказала: ходят слухи, что на выборах будут проверять паспорта и тем, кто не проголосовал, не разрешат потом уехать из страны. А еще ходят слухи, что не надо верить слухам, саркастически ответила Махшид.
– Люди обычно получают по заслугам, – сказал Реза и откусил от бутерброда с сыром и ветчиной. Я укоризненно взглянула на него. – Я серьезно, – сказал он. – Если мы даем себя одурачить так называемыми «выборами» – мы же знаем, что это ненастоящие выборы, раз на них допускают только мусульман с идеальным послужным списком, и отбирает кандидатов Совет стражей конституции, а одобряет верховный лидер? Так вот, до тех пор, пока мы миримся с этим цирком под названием «выборы» и надеемся, что Рафсанджани или Хатами нас спасет, разочарование, что настигает нас после, вполне заслуженное.
– Но не только мы разочарованы, – добавил волшебник. – Как, по-вашему, чувствует себя Хаменеи, – он взглянул на меня и поднял бровь, – глядя, как ваши Митра или Саназ живут в свое удовольствие и развращают хороших мусульманских девочек вроде Ясси или Махшид? Что он чувствует, когда слышит, что бывшие радикальные революционеры цитируют Канта и Спинозу, а не исламские тексты? А дочка нашего президента тем временем пытается завоевать голоса, обещая разрешить женщинам кататься на велосипедах в городских парках.
– Но это же абсурд, – сказала я.
– Для вас – может быть, – сказал он, – но президент и его последователи не видят в этом ничего смешного, ведь им нужно завладеть сердцами и умами детей революции, пообещав им – пусть и неявно – доступ ко всему западному. И все же, – с удовлетворением заметил он, – эти молодые люди слушают Майкла Джексона; они читают Набокова с гораздо большим удовольствием и энтузиазмом, чем читали мы с вами в нашей упаднической юности. Впрочем, почему это должно вас беспокоить? Вы скоро уедете и оставите нас с нашими проблемами.
– Не оставлю я ни вас, ни ваши проблемы, – возразила я. – И надеюсь, вы будете держать меня в курсе.
– Не буду, – ответил он. – Когда вы уедете, мы перестанем общаться.
Увидев мое ошеломленное лицо, он добавил:
– Называйте это как хотите – самозащитой или трусостью, но я не хочу общаться с друзьями, которым повезло уехать из страны.
– Но вы сами подталкивали меня к этому, – ответила я, ушам своим не веря.
– Да, но это другое. Как бы то ни было, такие у меня правила. С глаз долой, из сердца вон – знаете поговорку? Я должен себя защитить.
Он сделал все, что было в его силах, подталкивая меня к отъезду, но когда понял, что я все-таки уезжаю, когда все для меня сложилось хорошо, не смог за меня порадоваться. Не разочаровался ли он во мне? Не считал ли мой отъезд своего рода ремаркой в сторону тех, кто оставался?
Когда Нассрин пришла, я говорила по телефону. Негар открыла дверь и закричала, хотя кричать было совершенно не нужно – мама, мама, Нассрин пришла! Через несколько минут вошла робкая Нассрин; она стояла на пороге и выглядела так, будто уже сожалела о своем визите. Я велела ей ждать меня в гостиной. Потом перезвоню, сказала я подруге. Пришла одна из моих девочек. Девочек? спросила подруга, хотя прекрасно знала, кого я имела в виду. Студенток, ответила я. Студенток? Да что с тобой такое, женщина, сказала она. Почему ты не вернешься к преподаванию? Но я преподаю, возразила я. Ты знаешь, о чем я, сказала она. Кстати, твои рассказы об этих девочках и эта твоя Азин сведут меня с ума. Эта девчонка совсем без царя в голове – или так, или она играет в какие-то игры, которых я не понимаю. Она за дочку боится, поспешно ответила я. Но слушай, мне правда пора. Потом перезвоню.
В гостиной Нассрин разглядывала мою картину с райскими птичками и грызла ногти с сосредоточением человека, привыкшего грызть ногти с раннего детства. Помню, я подумала – и как я раньше не догадалась, что она из тех, кто грызет ногти; должно быть, ей стоило больших усилий сдерживаться и не делать этого на занятиях.
Услышав мой голос, она резко обернулась и инстинктивно спрятала руки за спину. Чтобы развеять неловкость, возникшую в комнате с ее появлением, я спросила ее, что она будет пить. Спасибо, ничего, ответила она. Она не сняла накидку, лишь расстегнула ее; под накидкой на ней была белая блузка, заправленная в черные вельветовые брюки. Она была в кроссовках, волосы стянуты в хвост. Красивая девочка, юная и хрупкая, она ничем не отличалась от других таких же девочек в любом другом городе мира. Она тревожно переминалась с ноги на ногу, и я вспомнила день, когда увидела ее впервые – это было почти шестнадцать лет назад. Нассрин, постой-ка немножко здесь, тихо сказала я. А лучше сядь. Сядь, пожалуйста – хотя нет, давай спустимся вниз, в мой кабинет; там нас никто не потревожит.
Я пыталась отсрочить наш предстоящий разговор. Мы зашли на кухню. Я протянула ей вазу с фруктами, поставила на поднос кувшин с водой, два стакана и тарелки. Спускаясь по лестнице, она наконец выпалила: я уезжаю. По опыту общения с Нассрин я знала, что не стоит демонстрировать излишнее удивление, это еще сильнее выбьет ее из колеи. Куда ты едешь, спросила я? В Лондон, поживу немного с сестрой. А как же Рамин? Мы стояли у двери кабинета. Она подождала, пока я открою, по привычке переминаясь с ноги на ногу, точно ни одна из ее ног не хотела брать на себя ответственность и нести груз ее тела. По ее бледности и удивленному выражению лица я поняла, что задала неправильный вопрос. У нас все кончено, пробормотала она, и мы вошли в кабинет.
Но как ты покинешь страну, спросила я, когда мы сели – она спиной к окну, а я – на диван у стены, где висела большая картина, слишком большая для такой маленькой комнаты – пейзаж с изображением Тегеранских гор. Незаконно, ответила она. Загранпаспорт мне по-прежнему не выдают. Придется добраться до Турции по суше, а там уж ждать зятя, он меня заберет.
И когда? Через неделю, ответила она. Точный день не знаю; мне не говорят. Махшид потом вам скажет, добавила она. Из девочек знает только она.
А с тобой кто-то поедет, спросила я? Нет. Отец против. Но он согласился
